– Я знаю, что это, – сказал Шооран. – Это не алдан-тэсэг, это далайн. Только здесь стена ещё не упала, поэтому он такой высокий.

– И что нам с ним делать? – спросил Ээтгон.

– Ничего. Идти домой.

В первом же посёлке, куда после двухнедельных блужданий вышла экспедиция, им сообщили неприятные новости. В одну ночь все подъёмники, ведущие на вершину далайна, были испорчены. Подъёмников насчитывалось несколько дюжин, и кто-то немало постарался, подпиливая столбы и перерезая волосяные тросы. Теперь наверх стало не попасть. Хотя ничего особо ценного там и не оставалось, только запасы кости и хитина, ставшего бесполезным после того, как исчез нойт.

Диверсию Ээтгон приписал людям Моэртала и, ругнувшись про себя, махнул рукой на залежи трухлявой кости. Гораздо больше встревожило его другое сообщение.

Ещё в дороге путешественники заметили, что ночи стали непривычно холодными, словно мертвящая влага далайна подступила к земле. Трава по утрам серебрилась белым налётом, с деревьев осыпались пожухлые листья. Дома эти погодные неурядицы обернулись бедой: хлеб третьего урожая, под который были расчищены изрядные делянки, не вырос. В посёлках, разбросанных вдоль реки, царило уныние, грозящее в любую минуту беспричинно перейти в возмущение.

Ээтгон вернулся как нельзя кстати. Он с ходу взял управление в свои руки, метался от деревень земледельцев к стойбищам охотников; опять, как год назад, устраивал склады припасов. Увидав где-нибудь хитрую придумку, немедленно сообщал о ней всем, советуя поступать так же. Люди переселялись из продуваемых кожаных палаток в землянки, мгновенно прозванные шаварчиками. Все, кто мог, заготавливали горькую ягоду, копали съедобные коренья, которых уже немало было известно, сушили грибы, вялили и квасили мясо. А вечерами, собравшись вместе, грели руки над огнём и ругали тяжёлую жизнь и илбэча, который подстроил им такое.

Шоорана ненавидели и боялись. Боялись, впрочем, больше. Говорили, что один его взгляд может заставить человека окаменеть. Лёд, которым по утрам начинали подёргиваться заводи, тоже был создан илбэчем, ненавидящим воду и желающим всё превратить в камень. И холод был наслан им, и ещё многое иное…

При Шооране эти разговоры затихали, но взгляды-то не спрячешь и страх тоже не сунешь в мешок. Разговаривая с ним, люди замирали и цедили слова, словно воду за неделю до мягмара. А когда однажды Шооран вздумал выйти к людям с новым, из здешней кости сделанным сувагом, люди разбежались, а несколько оставшихся сидели, затвердев лицом, и не слушали, а пережидали напасть.

Больше Шооран на людях не пел и вообще старался не показываться им на глаза. Прекратил даже бессмысленную работу на поле, сидел в отрытом шаварчике у очага и мрачно думал о бренном. Землянка илбэча, вырытая первой, стояла особняком, остальные сочли за благо поселиться в стороне.

Однажды вечером двойной полог, закрывавший вход, качнулся, и в землянке появился Ээтгон. Он был один, охрана, очевидно, ожидала где-то неподалёку. Ээтгон присел у очага, жестом, ставшим уже традиционным, погрел над ним пальцы.

– Вот, значит, как ты живёшь…

Шооран молча кивнул.

– Знаешь, что о тебе рассказывают?

– Догадываюсь.

– И что собираешься делать?

– Ничего.

– Легко тебе. Ты своё дело сделал и можешь опустить руки. А я не могу. – Ээтгон резким движением поднял голову и проговорил, глядя в глаза Шоорану: – Люди судачат, что надо сжечь тебя вместе с твоим шаварчиком и тогда холода прекратятся.

– Пусть жгут, – согласился Шооран.

– Нет! – Ээтгон повысил голос. – Здесь не земля старейшин – человеческих жертв не будет! Кроме того, никто не знает, что случится потом. Ты ещё можешь пригодиться… этим же людям.

– Ты рачительный хозяин.

– Вот что, – не слушая, продолжил Ээтгон, – собирайся и уходи. Ты сильный, ты выживешь и один, а у нас тебе нельзя оставаться. Скажи только, где тебя искать… в случае чего.

– Вниз по реке. Помнишь, когда ходили к алдан-тэсэгу, переправлялись через ручей возле полосатых скал? Там распадок красивый. Я ещё сказал, что там было бы удобно жить.

– Вот и хорошо. – Ээтгон поднялся. – Иди туда. Завтра вечером тебя уже не должно быть здесь.

Лесная речка неторопливо пробиралась меж валунов, загромоздивших русло. В тех местах, где колючие смолистые деревья вплотную подошли к воде, она казалась чёрной и почти неподвижной, но на камнях гладко струилась, и там было видно, какая она прозрачная и чистая.

Шооран сидел на берегу, смотрел в воду. День был ясный, тёплый, какие нечасто выпадали теперь. Такой день полезно употребить на дюжину неотложных дел. Возле переката, где лес отступил от реки, поднимается сухой песчаный холм, в котором удобно вырыть убежище. На том берегу тянутся заросли высокой травы, похожей на хохиур, но с бархатистыми тёмно-коричневыми шишками вместо метёлок. Из высушенных и перемолотых корней этой травы можно печь лепёшки, и они будут почти как настоящие. А в лесу ещё есть грибы, хотя ночные заморозки изрядно поубавили их. Короче, человеку, пришедшему сюда на житьё, есть чем заняться.

Шооран праздно сидел на полого уходящем в воду камне и смотрел на стайки плавающих у самого дна мальков. У ног Шоорана лежала большая мёртвая рыба. Когда Шооран только вышел сюда, рыба уже валялась на камнях, а вокруг суетился остромордый зверёк, старательно выгрызавший внутренности у своей добычи. Увидев человека, рыбоед беззвучно скользнул в воду, оставив рыбу Шоорану. И вот Шооран сидит, не глядя на смертоносный подарок, а уложенные в торбы вещи ненужной грудкой валяются позади.

Когда-то он уже уходил от людей, когда его прогнали на верную смерть. Тогда он унёс с собой лишь мамино ожерелье – единственную вещь, которую он сохранил до сих пор. Сейчас его выгнали вновь, но на этот раз он волочил на спине преогромные тюки, словно притащенное добро может помочь ему. Словно он пришёл сюда жить… Смешно… Новый мир, красивый и жестокий, сам подсказывает путь последнему чудотворцу, положив к его ногам рыбу.

Шооран поднялся, в несколько минут набрал кучу хвороста, высек искру на пучок сухой травы. Огонь жадно охватил ветки. Удивительно, до чего быстро люди привыкли жечь дерево! Когда ветки прогорели, Шооран достал из котомки котелок, расправил его, зачерпнул воды, осторожно поставил на угли.

Такие котелки делались из растворённого хитина. Хитин разводили в горячем нойте и на секунду окунали в него выточенную в виде котелка и смазанную скользким жирховым салом кость. А потом опускали кость в воду. Всё как при макании ухэров, только операцию повторяли один-два раза, после чего снимали с болванки шуршащую плёнку готового котелка. Его можно было сложить или свернуть в трубочку, но воду он держал прекрасно и, наполненный водой, не прогорал даже на самом горячем аваре. Теперь такой посудины, конечно, не сделать, а однажды порванный котелок можно смело выбрасывать. Этот котелок был у Шоорана последним, и Шооран берёг его, хотя и видел, насколько это бессмысленно, особенно сейчас.

Когда вода закипела, Шооран осторожно поднял рыбу, промыл в ручье разгрызенное брюхо и опустил тушку в кипяток. Бледное рыбье мясцо мгновенно побелело, вода стала мутной, и от котелка дразняще потянуло вкусным запахом. Шооран вытащил разваренную, исходящую паром рыбу, уложил на лист лопушка, стал ждать, пока немного остынет. К чему спешить? Съесть свою рыбу он успеет. Жизнь он прожил впопыхах, так хотя бы умереть надо не торопясь.

Шооран расстелил постель, улёгся и, подтянув поближе импровизированное блюдо, отломил от рыбы первый кусочек. Действительно, было вкусно, хотя и не так, как представлялось порой. Шооран до крошки доел рыбу; не дожидаясь судорог, свернулся в клубок и закрыл глаза.

На душе было спокойно.

Солнечный луч раздробился на ресницах, брызнув дюжиной микроскопических радуг. Шооран чихнул и проснулся. Вокруг праздновало утро. Догоревший костёр седел остывшей золой.