Прокормить Ай не составило бы труда, если бы она согласилась на это. Но когда Шооран предлагал ей нормальную еду, Ай подцепляла грязным пальцем немного каши, причмокивая, жевала тонкими бесцветными губами, потом трясла головой и убегала собирать чавгу. Зато порой она сама подходила к Шоорану, произносила скрипучим голоском:

– Я ва-зьму хле-еба… – и, сорвав несколько гроздьев хлебной травы, исчезала. А на следующий день потчевала Шоорана горькой, замешанной на чавге кашей.

Так шла жизнь. Целый год.

На третий день мягмара – всеобщий день рождения – Шооран охранял границу. В этот день семьи стараются не отпускать из дому именинников-мужчин и службу в основном несут неженатые. Так Шооран попал в отряд, которым командовал Маканый.

Обычно такие случайные встречи проходили радостно. Приятели болтали, делились незначащими воспоминаниями, рецептами холостяцкой жизни и молчали о главном. Но сегодня Маканый был не в духе. Он отмалчивался и часто вздыхал, отчего пластырь на щеке вздувался пузырём.

Шооран, не выдержав, спросил, что случилось.

– Жубы болят, – ответил Маканый.

– Так они у тебя давно в далайне, – попытался поддержать разговор Шооран.

– Вот в далайне и болят.

В конце концов Шооран отступился от Маканого и, устроившись возле костяной баррикады, стал смотреть в дымное марево мёртвой полосы. Теперь в мире оставалось совсем мало мёртвых болот, Шооран позаботился об этом в первую очередь, так что и от царства вана, и от добрых братьев государство изгоев отделяло лишь по одному непроходимому оройхону. А вся западная часть далайна, ещё недавно самая большая, превратилась в два узких, шириной в один оройхон, залива, отделяющих страну изгоев от старых земель. Ёроол-Гуй не заплывал в эти шхеры, но тем страшнее он свирепствовал на открытом побережье.

Заливы и крошечные кусочки огненных болот Шооран сохранял специально, чтобы не разжечь ещё одну войну и не погубить не успевшее окрепнуть государство изгоев.

Мягмар – время, когда особенно тяжело пересекать огненные болота, но даже в это время к засекам прорывались люди, бегущие в счастливую страну. Они шли, хотя знали, что здесь больше нет свободных земель и, скорее всего, их просто не пропустят через границу. Гнать прочь неудачников – именно это и должен был делать Шооран.

В дыму замаячила тень, вскоре Шооран различил фигуру, с трудом бредущую узкой тропой между огнём и горой ещё не вполне издохших тварей. Лица идущего было не видно под слоем намотанных тряпок, фигура скособочилась от завёрнутой в жанч ноши, но всё же что-то заставило Шоорана, задохнувшись от предчувствия, спрыгнуть с баррикады навстречу пришельцу. Секунду они стояли друг напротив друга с укутанными лицами и глазами, спрятанными в чешуе, в надвинутых капюшонах, позволяющих не узнать друг друга. Потом Яавдай глухо произнесла:

– Пропустите нас. Если надо – я согласна быть сушильщиком. Я знаю это ремесло.

Это была ложь, а вернее – полуправда. Шооран успел заметить, что на правой руке Яавдай не осталось ни одного пальца, и, значит, она соглашалась, если потребуется, всего лишь умереть возле авара.

Шооран молча помог Яавдай перелезть через заграждения, махнул рукой, чтобы она уходила дальше от дыма. Ему казалось, что он слышит, как хрипит, задыхаясь, укутанная в материнский жанч девочка.

Сам Шооран остался у заграждения, чтобы не видеть, как Яавдай станет разворачивать дочь. Маканый подошёл к Шоорану.

– Жачем ты их пропуштил? – спросил он. – Их вшё равно будет негде пошелить.

– Это она, – сказал Шооран. – Та женщина, которую я искал, когда мы с тобой встретились в первый раз.

– Жначит, нашёл.

– Нет.

Шооран помолчал, собираясь с мыслями, и сказал, словно отдавая приказание, словно не он Маканому, а Маканый подчинялся ему:

– Посели их на моей земле, только пусть они не знают этого. И пусть они не гонят Ай, она не объест их. А мне придётся уходить. Подержи их здесь с полчаса, девочку покорми, а я сбегаю домой, заберу кое-что и уйду. Видишь, как вышло. Но это хорошо. Я не пропаду, а они бы пропали. Спасибо тебе. И прощай.

– Подожди, – прошамкал Маканый. – Тебе необяжательно уходить. Я ведь понимаю, почему это. Подожди, утряшётша…

– Нет, – сказал Шооран.

– Ну, как жнаеш, – согласился Маканый. – Я шделаю по-твоему. И ты тоже прошшай.

Шооран бегом вернулся к дому, в несколько минут собрался, взяв одежду, оружие, на день еды. Потрепал по голове Ай (бледная кожа просвечивала сквозь жидкие волосёнки), подавив стыд, выдавил условную фразу:

– Я ухожу по делам, но скоро вернусь, – и быстро ушёл.

Пробираясь краем мокрого оройхона, он увидел, как по поребрику с важным видом шагает Маканый с Бутай на руках, а следом идёт Яавдай. Покалеченную руку она прятала в пройме жанча, и Шооран увидел лишь лицо, густо испещрённое точками от сгоревшего харваха.

Шооран проводил их взглядом и, когда они скрылись, пошёл дальше, уже не прячась и не останавливаясь.

Ну, вот и всё. Переделаны дела, розданы долги. Хотя у него никогда не было долгов – сначала никто не давал, потом он сам не брал. И всё же долги отданы. Даже на границе он отстоял свой срок до последней минуты, не убежал, как Шооран, на час раньше. А потом пошёл и выполнил просьбу Шоорана – поселил женщину с ребёнком на освободившейся земле. Сначала хотел на выбор предложить им два участка, но потом решил, что Шоорану будет приятнее, если сушильщицу поселят на его земле. Любит Шооран сушильщиков… хотя это как раз понятно – память о матери. А может быть, это и в самом деле та женщина, девчонка-то словно слита с Шоорана, родство не скроешь. Но тогда получается, что женщина появилась в тот самый день и чуть ли не в тот час, когда Шооран решил бежать. Хотя не всё ли равно, отчего бежит Шооран? Даже если он не знает о вчерашних событиях, всё равно ничего не меняется.

Вчера к Маканому пришёл гонец с северной границы. То есть, конечно, не гонец, кто такой Маканый, чтобы посылать к нему гонцов? Прибежал просто «свой человек», сидящий на северной границе на случай всяческих неожиданностей. На этот раз неожиданность была страшной, хотя посланник думал, что сообщает рядовое, хотя и неприятное известие. Цэрэги добрых братьев попытались проникнуть в страну. Затея была лишена всякого смысла: первая настоящая земля лежала в четырёх оройхонах от границы, а до этого тянулась лишь сухая полоса, легкопроходимая, но почти не заселённая, не имеющая для грабителей никакой ценности. Зато остановить здесь врагов, даже если бы они прорвались через границу, можно было дюжину дюжин раз. Но в эту попытку цэрэги не дошли даже до сухой полосы. Напоролись на ухэры, когда-то для них и делавшиеся, и удрали, потеряв пять человек. А у защитников погиб всего один. Этого одного звали Куюг.

Угрюмый каторжник и на новом месте продолжал жить на особицу. Он не обзавёлся семьёй, не стал получать землю, и вообще, если бы не палатка, стоящая на сухой полосе в опасной близости от аваров, можно было бы сказать, что и в стране изгоев есть свой изгой. Время от времени Куюг переселялся на один из цветущих оройхонов в палатку какой-нибудь одинокой женщины, жил там неделю, а то и месяц, работал на поле, поправлял хозяйство, сам округлялся от ласковой жизни и сытных харчей, а потом, не сказав ни слова, беспричинно уходил в тот самый день, когда случайная жена начинала думать, что одиночество кончилось.

Единственное, к чему Куюг относился ответственно, были дежурства на границе. Стоя на самой кромке огненного болота, Куюг вглядывался в задымленное пространство, и, если там появлялись фигуры с копьями, лицо Куюга озарялось радостью, и два тяжёлых, из подлинного камня, кистеня начинали с гудением вращаться на длинных ремнях. Цэрэги отходили, не приняв боя, и даже пальнуть им вдогонку Куюг не имел права, потому что в счастливой стране никто не хотел быть сушильщиком и харваха не хватало. В конце концов добрые братья решили, что ухэры вовсе не заряжены, и попёрли прямиком. Троих убило выстрелом, двоим расколол головы Куюг, нетерпеливо выскочивший навстречу врагу.