К вечеру они выбрались к сухой полосе и переночевали в развалинах разорённых каторжных мастерских. Там же прятались и следующий день. Шооран разодрал на части свой жанч и навертел на ноги чудовищного вида опорки. И речи не могло быть о том, чтобы пройти в них сколько-нибудь приличное расстояние даже просто по мокрому, не говоря уже о гиблых краях, но Шооран и не собирался совершать дальних походов. Он хотел всего лишь пройти в свою страну, невзирая на жужигчинов, не желающих его туда пускать.

Ночью они перебрались ближе к проходу, к самой кромке мокрых оройхонов. Два года назад этот участок был высушен, но всё же вдоль поребрика валялись кучи сора, а вдалеке нелепо торчал разбитый остов макальника. Подобные вещи уже не удивляли и не возмущали Шоорана. Разумеется, в нормальной стране всё было бы давно убрано, на месте свалки рос хлеб или стояли палатки, но здесь не нормальная страна. Здесь всё общее, и, значит, некому убирать.

Ай сползала на мокрое, принесла чавги. Зарывшись в мусор, они провели остаток дня, а когда начало темнеть, на мокрое ушёл Шооран. Обрывки жанча плохо защищали и без того ошпаренные стопы ног, но всё же Шооран вышел к далайну. Первый поставленный им оройхон уничтожал огненные болота в этой части мира, второй высушивал три оройхона разом, открывая широкую дорогу в страну изгоев.

На заставах по обе стороны границы тревожно ревели раковины, метались огни факелов. Две армии готовились отражать нападение. Спокоен оставался только Шооран. Окончив работу, он вернулся за Ай. Та спала, свернувшись калачиком под иссохшим рыбьим панцирем, где Шооран оставил её. Шооран осторожно поднял Ай, и она, не просыпаясь, выпростала из-под накинутого жанча руку и обхватила его за шею. Опорки свалились с ног Шоорана, он шагал по щиколотку в выступившей воде, бережно, словно младенца, прижимая к груди маленькое бесполое существо, которое заменило ему жену, дочь, а пожалуй, и всё человечество.

Попасть в страну изгоев мог ныне далеко не каждый, но внутри нравы были ещё достаточно вольными. Если не бросать нескромного взора на чужое имущество, то всякий мог, не сходя с поребрика, шагать в любую сторону. А сухая полоса так и вовсе была открыта для всех желающих. Шооран и Ай легко добрались к своему оройхону – бывшему «своему», где прежде находилось поле Шоорана и где остались немногие друзья.

Однако на крошечном участке Маканого возились какие-то незнакомые люди. Шооран не стал ни о чём расспрашивать их и отправился к дому Койцога. Остановился у палатки, постучал по колышку. На стук появилась Тамгай. Мгновение она, не узнавая, смотрела на Шоорана, потом тихо охнула, произнесла: «Ты? Вернулся…» – и вдруг заплакала.

– Вернулся, – сказал Шооран. – А где Койцог?

Тамгай подняла покрасневшие глаза и движением, ставшим, верно, привычным за последнее время, указала в сторону далайна.

– Взорвался.

– Как?! – не понял Шооран. – Зачем? Он же не хотел больше заниматься этим поганым ремеслом!

– Так вышло, – произнесла Тамгай. – Он не хотел, а пришлось. Ты, наверное, не знаешь, ты уже ушёл, а тут – указ. Границу держать нечем, сушильщиком быть никто не соглашается, вот совет и решил: с каждого поля – налог: три ямха высушенного харваха в год. Это вроде и немного, но где его взять? А он, – Тамгай запнулась, не решаясь назвать умершего по имени, – он умел, это все знали. И пошли к нам люди, все с детьми маленькими. В ногах валялись, плакали в голос, последнее отдавали. А он на малышей спокойно смотреть не мог, вот и согласился это зелье сушить. У Хооргона на службе он так не работал. Других выручил, а сам… – Тамгай, очевидно, уже не замечая того, снова повела в сторону пальцем.

– Вот, значит, как… – сказал Шооран. – Ясно. Построили, значит, страну счастья… С земли вас хотя бы не гонят?

– Нет, у нас всё-таки не царство вана, женщины тоже могут землю иметь, а за этот год у нас заплачено. До конца года нас никто не тронет.

На первое время Шооран и Ай остановились у вдовы сушильщика. Тамгай предложила Шоорану одежду, оставшуюся от Койцога, так что Шооран снова был полностью экипирован. Через пару дней, почувствовав себя сносно, Шооран отправился на промысел. Год назад, увеличивая страну изгоев, он создал узкий и довольно длинный выступ, который должен был мешать Ёроол-Гую. Там, на землях, отделённых от прочего мира двумя рядами мокрых оройхонов, вряд ли часто встречаются люди. Изгои, разбогатев, потеряли вкус к ходьбе по грязи. Шооран предупредил Ай, что вернётся на следующий день, взял самую большую торбу и отправился в путь. За день он наскрёб полную торбу харваха, а вечером и утром выстроил пару оройхонов, стремясь по возможности рассечь далайн на части и затруднить жизнь своему многорукому противнику.

Подходя к палатке Тамгай, Шооран услышал тихий стонущий скрип. Такие звуки издавала Ай, когда Шооран смазывал язвы на её больных ногах жгучей настойкой из смолы туйвана. Шооран откинул полог, вошёл. Ай лежала на животе, Тамгай влажной губкой протирала ей спину. На серой коже густо вздувались багровые, сочащиеся сукровицей рубцы.

– Что с ней? – быстро спросил Шооран.

– Плеть, – ответила Тамгай, не разгибаясь. – Её поймали, когда она возвращалась с чавги, а сегодня день илбэча, простым людям выходить на мокрое нельзя.

– Тоже новый указ?.. – проскрипел Шооран.

– Новый. Оройхоны перестали рождаться, так Суварг объявил, что это оттого, что люди продолжают шататься по побережью, когда им заблагорассудится, и мешают илбэчу. С тех пор пойманных на мокром в непоказанные дни начали пороть.

– Чушь! – крикнул Шооран. – А если им встретится сам илбэч, они его тоже?

– Сказали, что илбэч предпочтёт быть поротым, но живым, – пояснила Тамгай.

– Что они знают об илбэче?.. – гневно начал Шооран, но тут же поспешил поправиться: – О нём вообще ничего не известно, кроме того, что он ходит один. Я чуть не всю жизнь провёл на мокром, и, кто знает, может быть, и илбэч сидел среди моих слушателей, но я не взялся бы ничего решать за строителя оройхона. А эти гады жирхоголовые… – Шооран не договорил и, присев на корточки, принялся легонько гладить по волосам скулящую Ай.

На следующий день он собрал несложный инструмент Койцога, подхватил суму с харвахом и ушёл к аварам. Глазомер не подвёл Шоорана, за день страшной, на грани гибели работы он изготовил ровно шесть ямхов взрывчатого порошка. Вряд ли бы ему удалось сделать столько, если бы не «лёгкая рука» и бесшабашное сознание, что так просто он погибнуть не должен. Хотя, когда новоявленный сушильщик возвращался к дому, его лёгкие руки болтались, словно усы у обожравшегося парха, и, чтобы двинуть ими, надо было сделать заметное усилие.

Три ямха харваха Шооран отдал Тамгай – мягмар близок, и вряд ли на будущий год Суварг с Ээтгоном отменят налог, – а второй пакет отнёс ночью к палатке, стоящей возле соседнего поля. Он легко преодолел наивные хитрости самодельных заграждений и долго сидел в темноте возле палатки, слушая дыхание спящих. Потом сунул свёрток под полог и ушёл.

От Тамгай он знал, что Яавдай так и живёт вдвоём с дочкой. Бутай уже подросла и вместе с другими детьми бегала на вытоптанной площадке возле суурь-тэсэга. Шооран видел её издали и хотя сразу признал, но подходить не стал, мучаясь и не зная, что он может ей сказать.

Сутки после огненной работы Шооран отдыхал: спал и отъедался хлебом, затем стал собираться в путь.

– Я ухожу, – сказал он Ай, – а через две недели вернусь за тобой.

Ай завозилась, стараясь подняться.

– Я тоже пайду…

– Нет. Тебе нельзя. Сначала ты должна выздороветь. Я вернусь, и мы пойдём вместе.

– Я с табой…

– Я действительно вернусь…

Шооран беспомощно оглянулся, не зная, как уговорить уродинку. Потом достал тщательно спрятанный голубой материнский жемчуг, осторожно надел ожерелье на шею больной.

– Теперь ты веришь?

Ай провела пальцами по неожиданному украшению, покорно закрыла глаза: